«Последняя носительница языка переехала в Геленджик»

Перспективы малых языков в России

4 марта 2019
Василий Харитонов
ИЛЛЮСТРАЦИЯ:  Марина Павликовская
Согласно классификации ЮНЕСКО, в России 23 умирающих языка. На ульчском говорят около 50 человек, на ижорском — 30, а на разных диалектах алеутского — только 4 человека на острове Беринга и в Петропавловске-Камчатском, и единственная надежда на оживление языка, по мнению местных активистов, — совместные языковые лагеря с алеутами из США. Специально для «Заповедника» языковой активист Василий Харитонов рассказывает о государственной политике в этой области, о том, как происходит языковой сдвиг и почему некоторые языки умирают.
 
Как умирают языки?

По-разному. Бывало, что язык умирал вместе с народом физически — то есть все его носители погибали в результате войны или стихийного бедствия. Например, все коренные жители острова Тасмания были истреблены колонизаторами, и от их языка не осталось и следа. Бывает, что язык переходит в разряд мёртвых с точки зрения перспективы его изменения. Например, латинский мёртв, а развившиеся из периферийных вариантов латыни испанский, французский, румынский, каталонский и другие романские языки вполне живы.  
В современном мире гораздо чаще язык умирает, потому что целое сообщество переходит на другой язык, как правило, язык большинства окружающих. Такой процесс лингвисты называют языковым сдвигом. Скажем, один из языков имеет более высокий статус в обществе и занимает более важные области употребления, вытесняя уязвимый язык на задворки сферы общения. У языка, находящегося под давлением, снижается статус, он реже используется: молодёжь не знает языка или может сказать только пару фраз, скажем, поздороваться, а пожилые «вспоминают» язык только на праздниках. Несколько российских примеров в порядке убывания сфер употребления.
 
1. Русский — язык международного общения, один из языков ООН. На нём говорят политики, на нём можно получать высшее образование, им пользуются в крупном бизнесе, он обязателен для изучения во всех школах России (и не только). Ему совершенно не грозит исчезновение.

2. Татарский, якутский активно используются на улицах в столичном городе региона, представлены в кино, прессе, выпускается много контента на разные темы. Угроза исчезновения таких языков невелика, их состояние, скорее, стабильное. Но в официальной сфере и в образовании эти языки значительно уступают русскому.

3. Лезгинский, аварский — межнациональные языки Дагестана, то есть их часто знают как второй язык (а русский — как третий). Вообще, на Кавказе языковой сдвиг происходит медленнее. Скажем, арчинский, на котором говорят в одном селении, или каратинский, использующийся в нескольких, чувствуют себя довольно уверенно, хотя языковой сдвиг затрагивает и их.

4. Ненецкий язык уверенно держится в условиях продолжающегося кочевого образа жизни значительной части ненецкого сообщества: около трети ненцев прямо сейчас кочуют с оленями, ночуют в чумах, передвигаются на снегоходах и вертолётах, а также пользуются спутниковыми телефонами, если семья или бригада достаточно благополучны. За последние 10 лет ненецкий язык стал слышен и в городском пространстве, например, в Салехарде — сказывается богатство региона и специальные меры, которые принимают в отношении коренных народов. Похожие условия для языков в Якутии, что связано как с экономическим благополучием, так и с повсеместным двуязычием: по-якутски там говорят почти все, даже русские старожилы.

5. Марийский, удмуртский — языки негородского населения регионов Марий Эл и Удмуртии, соответственно, на них выходит мало контента, по сравнению с русским, они слабо представлены в школьном образовании в столицах республик, сейчас молодёжь этнических сообществ зачастую на этих языках не говорит.

6. Нанайский, эвенкийский, бесермянский используются редко и по большей части пожилыми людьми в домашней среде, с родственниками. На нанайском, например, говорят около двухсот человек. Такие языки находятся под сильной угрозой исчезновения — они не передаются детям, и если ничего не предпринимать, то исчезнут вместе со стареющими носителями.

7. Кетский, алеутский, водский, негидальский, одульский (лесной юкагирский) языки «оживают» в основном при общении со специалистами-лингвистами. Носителей этих языков можно пересчитать по пальцам, лингвисты не только знают их поимённо, но и стараются чаще к ним ездить, чтобы успеть как можно полнее задокументировать язык. Такие языки — на грани исчезновения, и в ближайшее время перейдут в разряд мёртвых.

8. Орочский язык — мёртвый.

Критической точкой считают момент, когда язык перестаёт передаваться очередному поколению, то есть не усваивается детьми как родной. В этом случае жизнь языка обычно зависит от длины жизни его последних носителей (есть даже таблица в Википедии, где некоторые из таких последних носителей перечислены). В ЮНЕСКО существует целый атлас языков мира, которым в разной степени угрожает исчезновение.

Например, орочский язык был так признан мёртвым.
«На сегодняшний день (01.01.2010 год) в Советско-Гаванском районе Хабаровского края нет граждан из числа орочей, говорящих на родном (орочском) языке. Последний носитель языка умер в 2008 г.»
Выдержка из «Проекта программы сохранения языка орочей, коренного малочисленного народа Севера», составленной Советско-Гаванским отделением Ассоциации коренных малочисленных народов Хабаровского края.
«Последний носитель языка, о котором говорится в документе, Анатолий Филиппович Намунка, владел своим этническим языком далеко не свободно. 5 августа 2010 г. собравшиеся в помещении Ассоциации наиболее пожилые орочи сообща вспомнили около двадцати отдельных слов, но не смогли восстановить полностью счет от 1 до 10. Вывод: орочи полностью утратили свой язык».
Е. В. Перехвальская. Орочский язык // Язык и общество. Энциклопедия. — М.: «Азбуковник», 2016. C. 342.
В июле 2018 года в месте наибольшего сосредоточения орочей в селе Датта Хабаровского края я слышал от местных жителей, что последняя носительница языка переехала на ПМЖ в Геленджик. Но это, кажется, больше говорит о желании орочского сообщества иметь в своих рядах хоть кого-то, кто владел бы орочским языком, чем о реальном положении дел. Есть даже байка активиста Феди Алексеева, как орочи берут на вооружение любой способ сохранить представление, что они — отличающийся от окружающих народ. «Они ставят спектакли, пословно переводя русские тексты на “орочский”, используя единственный словарь, но при этом вообще без грамматики, а ещё буквально говорят: давайте африканские танцы танцевать, чтоб хоть какая-то экзотика у нас была». Такие вещи обнаруживает посмертная социолингвистка.
 
На самом деле важность языкового разнообразия не так очевидна. Главная функция языка — коммуникативная, то есть он существует, чтобы люди понимали друг друга. Казалось бы, чем меньше языков, тем легче людям во всём мире будет общаться. Тем не менее распространены несколько аргументов в пользу того, что каждый язык — ценность.

Родные языки как иностранные

Язык — носитель информации о культуре народа. Этот аргумент можно назвать традиционным, широко распространено мнение, что язык — часть культуры народа и сохранять нужно весь культурный пласт целиком. Об этом твердят представители этнических сообществ, учителя, работники культурных учреждений, главы общественных организаций, включая ассоциации коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока.

При этом в тех же этнических сообществах звучат такие идеи: раньше было здо́рово, предки жили в мире с природой, а сейчас ничего не вернуть, языки не оживить, мы их и так уже проходим как иностранные, так что давайте лучше изучать историческое наследие, народную мифологию и духовную культуру предков. В школе родной язык часто преподаётся именно с нуля как неродной этнический. Часов на этот предмет отводится немного, самим учителям развиваться тоже сложно. Часто бывает, что ученики, особенно отличники, знают много слов, а построить предложения не могут. Или на уроках языка вышивают народные узоры, обсуждают таинственный мир предков. Неудивительно, что из-за этого консервативного и несовременного образа языков ученики теряют к ним интерес.
Если посчитать, сколько прямо сейчас происходит событий, которые формально связаны с «поддержкой языкового разнообразия», «сохранением языков народов России», получится внушительное число. Например, в Хабаровском крае с 2012 по 2018 год «в целях модернизации образовательного процесса по изучению родных языков и культуры коренных малочисленных народов предоставлены субсидии местным бюджетам 10 муниципальных районов на общую сумму 51,4 млн рублей, в том числе более 14,0 млн рублей выделено на оснащение кабинетов родных языков в 19 школах края». При этом нельзя сказать, что в Хабаровском крае наблюдаются какие-то серьёзные успехи в изучении языков коренных малочисленных народов. Такая же картина наблюдается и в других регионах.
 
Часто под флагом «спасения языков и культур» народов проходят только мероприятия типа национального балета или этнических промыслов, фактически не влияющих на функционирование языков. При реализации грантов отдаётся предпочтение отдельным массовым встречам, в то время как занятия языком — это регулярная работа.
На острове Беринга половина населения — 300 алеутов, своего языка они не знают. На нём говорят только три старых человека, но на разных диалектах, местном беринговском и острова Медный, поэтому друг друга они понимают плохо. Ещё есть носитель в Петропавловске-Камчатском, но поговорить он может разве что с лингвистом. А вообще, на других диалектах алеутского языка говорят ещё в США, например, на Прибыловых островах. Местная активистка Надежда Глянцева говорит, что лучшей мотивацией изучать язык для молодёжи была бы перспектива поехать в совместный языковой лагерь в США, но в контексте нынешней внешней политики России она себе этого не представляет.
Неформальные частные инициативы выживают с трудом. Активистка Анна Власова в ответ на предложение прорекламировать курсы карельского языка в посёлке Пяозерский Лоухского района Республики Карелия ответила: «Насчет рекламы не знаю, лучше бы наш этнокультурный центр прорекламировать, чтобы приезжали, покупали наши половики, и пожертвования были, а то мы на самоокупаемости».
 
В России государственная языковая политика удивительным образом ассоциируется почти исключительно со школьным образованием. Даже в этнических сообществах, где большинство людей озабочены проблемой утери языка, при этом отфутболивают проблему его изучения: «В школе их не учат языку, поэтому они не говорят». Учителя кивают на семью: «Если в семьях не говорят на языке, то мы-то что можем сделать за пару часов в неделю?»

Язык как маркер этничности

На этом фоне был заметен хайп вокруг вопроса об обязательном изучении языков со статусом государственных в республиках. В июне 2018 года после речи президента Путина на заседании Совета по межнациональным отношениям были приняты поправки в закон об образовании: государственные языки республик (например, татарский, чувашский или коми) теперь не являются обязательными предметами, и выбор языка для ребёнка остаётся за родителями. Учитывая, что употребление языков в общественных сферах, как правило, не прописано законодательно, и обязательное изучение государственных языков само по себе не воодушевляет учеников, фактически его главным плюсом была подготовка преподавателей этих самых языков в вузах.

Язык — один из главных маркеров этничности, он часто становится определяющим фактором самосознания. Живучесть языков Кавказа можно связать именно с сильным национальным самосознанием наряду с «прививкой» к многоязычию — в Дагестане говорят на большом количестве разных языков: не только на своём, но и на языках соседей.

Это важный вопрос, который стоит перед языковым активизмом: опираться на национализм для поддержки языков или, наоборот, стараться выводить языки из парадигмы «язык этноса Х». Первый подход чаще встречается в российском обществе: часто именно с национальным самосознанием связан положительный эффект оживления языков, когда у молодёжи появляется желание выучить язык своего этноса. В якутской экспериментальной школе-интернате «Арктика» учатся представители коренных малочисленных народов Севера: эвенки, эвены, долганы, юкагиры, чукчи. И, например, учительница эвенкийского мотивирует детей так: если ты эвенк — должен знать эвенкийский. Дети по собственной инициативе снимают и выкладывают в ютуб десятки роликов на эвенском языке. Но для малочисленных языков это уникальный случай, да и школа образцовая.

С другой стороны, слишком сильная привязка языка к этносу может развивать связи такого рода: «кто татарин — тот говорит на татарском», а «русский — на русском». Это не способствует использованию татарского языка в межнациональном общении, потому что русский язык как язык большинства, язык с более высоким статусом всё равно «побеждает» в общественно-социальных сферах. Но большинство языковых активистов заодно являются национальными активистами и не придерживаются этой позиции.

«Нахмуренные старейшины, которым всё не нравится»
 
Этнические сообщества консервативны: кто-то использует заимствования — это плохо, переключается с языка на язык — плохо, говорит на другом говоре — плохо, выучил язык по книжкам и говорит с акцентом — плохо. Активист айнского языка Александр Акулов говорит, что в этническом обществе обычно есть «нахмуренные старейшины, которым всё не нравится», и часто их отношение тормозит активность молодых, которые хотели бы говорить на языке, но не решаются. 
Именитый нанайский писатель категорически не захотел общаться со мной на тему оживления языка: «Свой русский язык спасай — вон, в Хабаровске один английский на вывесках». А в следующий раз передал через других, что надо бы мне «набить морду». От него же «прилетало» тем, кто не в совершенстве владеет нанайским языком и при этом пытается на нём говорить. Молодая учительница, нанайка, выступала на районном круглом столе на нанайском, фактически неродном для неё языке, который она выучила самостоятельно в Институте народов Севера, и через несколько минут литератор высказался в духе: «Замолчи или говори по-русски, я не могу такое больше слушать!» Но недавно мы с ним начали общаться по-нанайски в WhatsApp, и теперь между нами, что называется, тает лёд.
 
Человеку инстинктивно не нравится, если кто-то говорит не так, как он сам: с акцентом, на другом диалекте, используя сленг. Представьте, как набросятся на вас в «культурном обществе», если вы скажете «зво́нит». Языковая дискриминация (глоттофобия) — негативное отношение к акцентам, другим диалектам и смешению языков — только способствует языковому сдвигу. Она является, на наш взгляд, важным показателем социальных настроений в России: русскоязычное население крупных городов — как раз самое непросвещённое по части других языков страны. Там языковой сдвиг в сторону русского происходит быстрее, часто этнические языки воспринимаются как что-то отсталое, стыдное. Языковой активист Александр Блинов рассказывает про чувашский в этой связи так:

«Родители в детстве говорили дома только по-чувашски. Мы жили в Чебоксарах, и когда меня отдали в детский садик, вечером моим родителям сообщили, что я, видимо, умственно отсталый. Ну а я, наоборот, сказал, что там все даже разговаривать не умеют. С тех пор мои родители решили стараться говорить в семье по-русски, и я вырос, скажем так, бытовым полуносителем. Потом из-за эсперанто-движения я задумался о судьбе чувашского и начал им заниматься. Многие не понимали: глядя на мои чувашские записи в соцсети люди отписывались, а одна девушка, которая хотела учиться у меня итальянскому, вообще передумала со мной заниматься, узнав, что я преподаю ещё и чувашский. Хотя со временем стали появляться другие неравнодушные к чувашскому языку люди, а сегодня — целое движение».
Подробно о российских языковых активистах и умирающих языках — в нашем следующем материале.