Кенин-Лопсан к тому времени стал известным литератором и фольклористом. Он окончил Восточный факультет Ленинградского Государственного Университета и собирал материалы про шаманов, еще когда для этнографов эта тема была почти табуированной. В 1982 году Кенин-Лопсан защитил диссертацию о сюжете и поэтике тувинского шаманства. Четырнадцать лет спустя последовала докторская, защищенная в питерском Музее антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамере). Писателя уважали и ученые, и шаманы. Шаманов «старой школы» оставалось к тому времени не более двух десятков, и молодые мистики черпали знания из его книг. Сам Кенин-Лопсан себя шаманом не называл, однако в 1992 году создал в Кызыле первое шаманское общество «Дунгур» — «Бубен».
Это было неслыханным делом. До того шаманы почти никогда не работали вместе. «Дунгур» подозрительно напоминал партийную ячейку с собраниями, постановлениями и выговорами за нарушение дисциплины и пристрастие к алкоголю. Но Кенин-Лопсан смотрел на вещи шире и метил выше. В 1993 году состоялся первый международный симпозиум по изучению тувинского шаманства. С тех пор зарубежные неошаманы и антропологи зачастили в Тыву, а тувинцы стали получать приглашения со всего мира. В Кызыл устремились психологи, парапсихологи, эзотерики. Австрийцы и немцы катались в трансе по полу в актовом зале администрации поселка Мугур-Аксы, смущая местных чиновников. Шаманы побогаче, в свою очередь, учились психологии, заканчивали курсы целительства и гипноза. Жители одной из самых бедных и опасных республик России наслаждались мировым признанием и хорошим доходом, а самому Кенин-Лопсану калифорнийский Фонд Шаманских Исследований присвоил почетный титул «Живое сокровище шаманизма». Его маленький домик посещали Борис Ельцин и Далай-лама.
Пять лет «Дунгур» был единственным шаманским центром в республике. Затем в России был принят закон «О свободе совести и религиозных организациях». Шаманизм вошел в Тыве в список традиционных конфессий наравне с буддизмом и православием. Теперь шаманские центры регистрировались в Минюсте и официально освобождались от налогов. Вдобавок, им не требовались лицензии, необходимые для целителей — достаточно было именовать процедуры не лечением, а очищением. Опытные шаманы выходили из материнской организации и создавали собственные проекты. Сам верховный шаман Допчун-оол прежде, чем в 2000 году создать «Адыг-Ээрен», был третьим директором «Дунгура». Кенин-Лопсан лично выдал ему удостоверение великого шамана.
Городская клиентура росла. «Если человек, например, чем-то заболел, то он может позвать не только врача, но и шамана, —
писал журналист Глеб Давыдов. — И более того — даже если больной уже находится в государственной больнице, он и туда может вызвать себе шамана». Начались даже новые шаманские войны — но на сей раз не между шаманами-одиночками в духовном мире, а между организациями в российских судах. Тяжба из-за недвижимости между «Дунгуром» и «Домом шаманизма Хаттыг-Тайга» тянулась много лет.
Самые простые обряды в шаманских организациях — гадание, очищение — обходятся в несколько сотен рублей, а сложные, предусматривающие камлание с бубном — на порядок дороже. Половина остается шаману, половина — обществу. Поэтому «заслуженные» шаманы, обросшие собственной клиентурой, часто выходят из обществ и работают на дому. А живое сокровище шаманизма, поэт и этнограф Монгуш Кенин-Лопсан сидит, всеми почитаемый, в своем домике, и лишь изредка раскидывает по старинке гадальные камни перед гостем, приказывая:
— Отдай судьбу!
Дарья
Переполненный автобус увозит Антона на край города. Отмахиваясь от комарья, он не без труда отыскивает по адресу на клочке бумаги бежевый дом из профлиста за деревянным забором. Лают собаки. Калитку открывает светловолосая русская женщина в пестром легком платье.
— Здравствуй, Дарья.
— Как ты меня нашел? — удивляется женщина.
— Интуиция, я же шаман.
Внутри дома Антон сразу по-хозяйски бросает баул и стягивает пиджак с рубашкой, оставшись в майке и толстых подтяжках. На груди бренчат амулеты.
— Откуда у тебя эти медали? — спрашивает Дарья.
— Я же орел, — Антон гордо раскидывает худые руки. — Это мои боги. Золотое солнце, Серебряная Луна. А это — хрюша. Сбоку, вроде, волк, а спереди — рыло. Такая, только серебряная, есть на горе Хайыракан, святыне нашей…
Он передает Дарье от общего знакомого книгу о шаманах. Она благодарит и тут же без лишних слов идет к плите, разогревать макароны с тушенкой — словно с прошлой их встречи не минуло несколько лет.
Когда Дарья приносит Антону дымящуюся тарелку, он выплевывает в ладонь бараний сустав, который посасывал невесть сколько часов:
— От него вкус мяса идет, голод перешибает.
Дарья младше Антона, но глядит, как он поглощает макароны, с материнской нежностью. На подоконнике лежит брошюра антиалкогольного общества. На встрече его участников Дарья и познакомилась с шаманом пять лет назад. Оконная рама аккуратно починена — ее высадил в пьяном угаре бывший друг хозяйки дома. Пронзительно-голубое степное небо затягивают облака. Ветер налетает порывами, тревожно лают невидимые собаки.
— Какой у тебя сарайчик, — одобрительно говорит Антон, глядя в окно. — Я в деревне в таких сплю.
— А что тебя народ не привечает?
— Может, я храплю, — усмехается шаман, болтая в воздухе чайным пакетиком. — Может, зависть. А может, влюбляются. Не знаю.
Не выпуская пакетик из левой руки, правой он отправляет в рот полную ложку макарон и продолжает раздумчиво:
— Три года у меня было светлых. Жил с женой, с детьми. А сейчас мне уже 57 лет. Шаман-дервиш, шаман-бродяга. За Россию, за Тыву. За наш подрастающий поколений. Я худенький, но сильный. Как муравей.
— Как ты стал шаманом? — спрашивает Дарья.
— Я с трех лет узнал об этом. Играл со змеями, ласкал их, как шарфик, надевал. Ровесники считали меня чокнутым, — Антон произносит последнее слово звонко, наслаждаясь звучанием. — В школе учился хорошо. В армии был чемпионом дивизиона по легкой атлетике. Меня и сейчас не догнать. СПТУ закончил. Тракторист-машинист третьего класса. Мать меня понимала. А родные братишка, сестры, отец — не так. Что поделать. Разве я виноват, что шаман…
Ветер бросает в окно крупные, как градины, капли дождя. Грохочет гром.
— О, отец неба, что такое? — тревожится Антон. Дарья уносит опустевшую тарелку.
— Я одинок. Иногда грустно. Всегда куда-то тороплюсь. У меня даже не работа. Служба. Как МЧС, как советская медицина. За свой народ, за будущее, — голос шамана монотонен, между словами — долгие паузы. — Все парами, только ты одна, и я один…
— Где ночевать будешь? — спрашивает хозяйка.
— Может, здесь… — шаман оглядывает большой дом с пустыми, почти голыми комнатами.
— Я очень тебя люблю, — тихо говорит Дарья. — Но не могу оставить у себя мужчину. Это компрометирует меня перед соседями.
— Я тоже так считаю, — соглашается Антон. Он достает мобильник и минут пятнадцать названивает — Лоре, Лизе, Игнатьевне… Наконец, кто-то пускает его переночевать в гараже.
Дарья выходит провожать шамана во двор. Дождь почти перестал, но ветер еще колышет деревья.
— Сирень расцвела, — показывает она на едва различимый куст у ворот. — Сирень — это дерево любви. Дерево, собаки — все про любовь. Вот, я смотрела, как ты прогоняешь злых духов.
Вспыхивает экран телефона, озаряя снизу лица. Антон близоруко всматривается, кивает:
— Красиво.
— Ты крутой, — Дарья обнимает бывшего тракториста-машиниста, выпускает из калитки. — Кто знает, когда еще встретимся. У меня ноги больные. Ложусь на операцию в Новосибирск.